После убийства Цезаря Антоний сумел достигнуть примирения с убийцами и, не собираясь им мстить, стал фактически почти хозяином Рима, имея главного противника в лице Цицерона.
Марк Антоний, обладавший великолепной внешностью, большой физической силой и бурным темпераментом, всегда был одним из самых заметных людей в Риме. Вот что пишет о нем Плутарх:
«Воины сразу полюбили Антония, который проводил с ними много времени, участвовал в их упражнениях и делал им подарки в меру своих возможностей, зато многим другим людям он был ненавистен. По своей беспечности он был невнимателен к обиженным, выслушивая просителей, часто раздражался и пользовался позорной славой прелюбодея. Следует отметить, что власть Юлия Цезаря, которая, поскольку это зависело от него самого, ничем не напоминала тиранию, была опорочена по вине его друзей; больше всего злоупотреблений приходится, по видимому, на долю Антония, облеченного наибольшими полномочиями, а потому и бремя вины ложится, главным образом, на него» (Плут. Ант. VI).
«Народ проникся к Антонию враждою, что же касается порядочных и разумных граждан, то им, как говорит Цицерон, был противен весь образ жизни Антония, – им внушало отвращение и его безобразное пьянство, и возмутительное расточительство, и нескончаемые забавы с продажными бабенками, и то, что днем он спал или бродил сам не свой с похмелья, а ночами слонялся с буйными гуляками, устраивал театральные представления и веселился на свадьбах шутов и мимических актеров» (Плут. Ант. IX).
«Антоний отличался чрезмерным простодушием, слепо доверяя окружающим. Вообще он был простак и тяжелодум и поэтому долго не замечал своих ошибок, но, раз заметив и осознав, бурно раскаивался, горячо винился перед теми, кого обидел, и уже не знал удержу ни в воздаяниях, ни в карах. Впрочем, он легче преступал меру, награждая, чем наказывая» (Плут. Ант. XXIV).
Приехав в Рим, Октавий официально принял усыновление и, согласно римским обычаям, должен был отныне именоваться Гай Юлий Цезарь Октавиан (суффикс «ан» указывает на то, что этот человек по усыновлению перешел в другой род, в данном случае из рода Октавиев в род Юлиев, так что Октавиан – это бывший Октавий).
Однако усыновленный внучатый племянник великого Юлия Цезаря никогда не называл себя своим законным полным именем, тщательно избегая имени Октавиан, ибо скромный род Октавиев не мог сравниться со знатным родом Юлиев, и юный честолюбец предпочел, чтобы люди совсем забыли его прежнее незнатное имя. В надписях он назывался кратко: Император Цезарь, с 27 г. до н. э. – Император Цезарь Август; титул император он превратил как бы в свое личное имя.

Эти посулы соблазнили и разожгли Цицерона, и он, старик, дал провести себя мальчишке – просил за него народ, расположил в его пользу сенаторов. Друзья ругали и осуждали Цицерона еще тогда же, а вскоре он и сам почувствовал, что погубил себя и предал свободу римлян, ибо стоило юноше получить должность и возвыситься (в августе 43 г. до н. э.
Октавиан, двинув свои войска на Рим, был избран в консулы, но вторым консулом стал не Цицерон, а Квинт Педий, двоюродный дядя Октавиа на), как он и слышать Дольше не хотел о Цицероне, вступил в дружбу с Марком Антонием и Марком Эмилием Лепидом, и эти трое, слив свои силы воедино, поделили верховную власть, словно какое нибудь поле или имение. Составили они и список обреченных на смерть, включив в него более 200 человек. Самый ожесточенный спор между ними вызвало имя Цицерона: Антоний непреклонно требовал его убийства, отвергая в противном случае какие бы то ни было переговоры. Лепид поддерживал Антония, а Октавиан спорил с обоими. Тайное совещание происходило близ города Бононии (совр. Болонья), вдали от военных лагерей, на одном островке посреди реки, и продолжалось три дня. Рассказывают, что первые два дня Октавиан отстаивал Цицерона, а на третий – сдался и отдал его врагам. Взаимные уступки были таковы: Октавиан жертвовал Цицероном, Лепид – своим братом Павлом, Антоний – Луцием Цезарем, своим дядей со стороны матери. Так, обуянные гневом и лютой злобой, они забыли обо всем человеческом или, говоря вернее, доказали, что нет зверя, свирепее человека, если к страстям его присоединяется власть» (Плут. Циц. XLVI).
Так в ноябре 43 г. до н. э. возник второй триумвират – союз Октавиана, Антония и Лепида, которые официально на пять лет взяли власть в свои руки якобы для приведения государства в порядок и опубликовали проскрипции – списки врагов отечества, подлежащих убийству. Историк Аппиан пишет об этом:
«Триумвиры наедине составляли списки имен лиц, предназначавшихся к смерти, подозревая при этом всех влиятельных людей и занося в список своих личных врагов. Как тогда, так и позднее они жертвовали друг другу своих родственников и друзей. Одни за другими включались в список кто по вражде, кто из за простой обиды, кто то из за дружбы с врагами или вражды к друзьям, а кто по причине своего выдающегося богатства. Дело в том, что триумвиры нуждались в значительных денежных средствах для ведения предстоящей войны против убийц Цезаря, так как налоги с Азии были предоставлены Бруту и Кассию и поступали еще и теперь к ним, да и цари и сатрапы делали им взносы. Сами же триумвиры в разоренной войнами и налогами Европе, особенно в Италии, терпели нужду в деньгах. Вот почему они облагали тягчайшими поборами простой народ и даже женщин и изобрели пошлины на куплю продажу и на договоры по найму. Некоторые угодили в проскрипционные списки из за своих красивых загородных домов и вилл. И было всех приговоренных к смерти и конфискации имущества из сенаторов около 300 человек, а из так называемых всадников 2 тысячи (всадники составляли второе после сенаторов сословие граждан).

Прорвалось наружу вдруг все то, что до тех пор таилось внутри; произошла противоестественная перемена с сенаторами и другими людьми: теперь они бросались к ногам своих рабов с рыданиями, называли слугу спасителем и господином. Печальнее всего было, когда и такие унижения не вызывали сострадания. Происходили всевозможные злодеяния, больше чем это бывает при восстании или взятии города врагом. Толпа грабила дома убитых, причем жажда наживы отвлекала ее сознание от бедствий переживаемого времени. Более благоразумные и умеренные люди онемели от ужаса» (Ann. Г. В. IV, 13 14).
В полной мере оправдались пророческие слова Юлия Цезаря о том, что если он будет убит, то государство ввергнется в ужасы гражданской войны.
Вместе со многими другими стал жертвой также и великий оратор Рима – Цицерон. О его гибели Плутарх рассказывает так:
«Цицерон с братом Квинтом находился тогда в имении близ Тускула. Узнав, что оба они объявлены вне закона, они сочли за лучшее добраться до Астуры, небольшого приморского поместья Цицерона, а оттуда плыть в Македонию, к Бруту: уже ходили слухи, будто власть в тех краях принадлежит ему. Их несли в носилках – от горя они обессилели, – и, часто отдыхая дорогой, когда носилки их стояли рядом, они вместе оплакивали свою судьбу. Особенно пал духом Квинт, которого, кроме всего прочего, угнетала мысль о нужде. Он и сам ничего не взял из дому, и у Цицерона денег было в обрез, а потому Квинт предлагал, чтобы Цицерон ехал вперед, а он де догонит брата позже, запасшись дома всем необходимым. На том и порешили. Они обнялись и, громко рыдая, расстались.
Квинт спустя несколько дней был выдан собственными рабами и убит вместе с сыном, а Цицерон прибыл в Астуру и, найдя судно, тотчас поднялся на борт. С попутным ветром они плыли вдоль берега до Цирцея. Кормчие хотели, не задерживаясь, продолжать путь, но Цицерон, то ли испытывая страх перед морем, то ли не до конца еще изверившись в Ок тавиане, высадился и прошел около ста стадиев по направлению к Риму. Затем снова передумал и, не находя себе места от тревоги, вернулся к морю, в Астуру. Там он провел ночь в тяжких думах и безысходной тоске. Ему являлась даже мысль тайно пробраться в дом к Октавиану, убить себя у очага и тем воздвигнуть на хозяина духа мщения, но страх перед муками заставил его отвергнуть и этот план. Перебирая и отбрасывая одно за другим сбивчивые, противоречивые решения, он велел, наконец, рабам морем доставить его в Кайету, подле которой находилось одно из его имений – замечательное прибежище от летнего зноя.
В том месте над морем стоит маленький храм Аполлона. С кровли храма поднялась стая воронов и с карканьем полетела к судну Цицерона, на веслах подходившему к суше; птицы сели на рее, по обе стороны мачты, и одни кричали, а другие клювами долбили концы снастей. Все сочли это дурным предзнаменованием. Цицерон сошел на берег, поднялся в усадьбу и лег отдохнуть. Вороны теперь уселись на окне и не давали ему покоя своим криком, а один слетел к кровати, где, закутавшись с головой, лежал Цицерон, и клювом чуть сдвинул плащ с его лица. Тут рабы стали бранить себя за то, что нисколько не радеют о спасении господина, но безучастно ждут минуты, когда сделаются свидетелями его смерти, меж тем как даже дикие твари выказывают ему – гибнущему без вины – свою заботу. Они упросили, а вернее принудили Цицерона лечь в носилки и понесли его к морю.
Тем временем подоспели палачи со своими подручными – центурион Геренний и военный трибун Попилий, которого Цицерон когда то защищал от обвинения в отцеубийстве. Найдя двери запертыми, они вломились в дом силой, но Цицерона не нашли, а все, кто был внутри, твердили, что знать ничего не знают, и лишь какой то юнец, по имени Филолог, получивший у Цицерона благородное воспитание и образование, вольноотпущенник его брата Квинта, шепнул трибуну, что носилки глухими тенистыми дорожками понесли к морю.

Клеопатра, обладавшая натурой истинного хамелеона, сумела найти подход к Антонию еще более успешно, чем к Юлию Цезарю.
«Угадавши в Антонии по его шуткам грубого и пошлого солдафона, Клеопатра и сама заговорила в подобном же тоне – смело и без всяких стеснений. Хотя красота этой женщины не была такой, что зовется несравненной и поражает с первого взгляда, зато обращение ее отличалось неотразимой прелестью, и поэтому ее облик, сочетавшийся с редкой убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу. Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык был словно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад – на любое наречие, так что лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего сама беседовала с чужеземцами – эфиопами, троглодитами, евреями, арабами, мидийцами, парфянами.
Антоний был увлечен до такой степени, что позволил Клеопатре увезти себя в Александрию – и это в то самое время, когда в Риме супруга его Фульвия, отстаивая его дело, вступила в войну с Октавианом. В Александрии Антоний вел жизнь мальчишки бездельника и за пустыми забавами растрачивал и проматывал самое дорогое – время» (Плут. Ант. XXVII XXVIII). Пока Антоний в Александрии упивался счастьем с Клеопатрой, Ок тавиан в Риме находился в весьма тяжелом положении, и против него стала подниматься грозная волна ненависти.
«Голод в это время терзал Рим: по морю ничего не привозилось, так как море было во власти Секста Помпея, сына великого Гнея Помпея, а в самой Италии из за междоусобных войн обработка земли почти прекратилась, если же что и произрастало, то шло для войска. В Риме по ночам целые толпы занимались грабежом, еще более осложняя положение города. Делалось все это безнаказанно; молва приписывала грабежи воинам. А простые люди закрыли свои мастерские и не хотели знать никаких властей: в обедневшем и разграбляемом городе не было, казалось, нужды ни в ремеслах, ни в должностных лицах» (Ann. Г. В. V, 18).
«Недовольство Октавианом существовало также и вне Италии. В результате проскрипций и конфискаций земель слава и сила Секста Помпея очень возросли. Кто боялся за себя, кто был лишен своего имущества, кто совершенно не признавал нового государственного строя – все они прежде всего шли к Сексту Помпею; кроме них и молодежь, стремившаяся участвовать в войне ради наживы и не придававшая никакого значения тому, под чьим знаменем она сражается – ведь везде она
сражается вместе с римлянами, – также и она охотнее всего шла к Помпею, отстаивавшему, по ее мнению, более справедливое дело. Морская добыча сделала Секста Помпея богатым; он имел и большой флот и полный людской состав.
Некоторые считают, что Помпеи легко мог бы овладеть Италией, погибающей от голода и смуты и с надеждой взирающей на него, если бы он тогда же перешел в наступление. Но Секст Помпеи по своему неразумию предпочел не нападать, а только защищаться от Октавиана, пока в конце концов не потерпел поражения» (Ann. Г. В. V, 25).
В 41 – 40 гг. до н. э. в Италии разгорелась война между Октавианом и консулом Луцием Антонием, братом Марка Антония; вместе с Луцием эту войну возглавила Фульвия, жена Марка Антония, которая отличалась огромной энергией и честолюбием.
Эту войну Октавиан выиграл, Луций Антоний сдался на милость победителя, а Фульвия бежала и в скором времени скончалась.

«Через несколько дней Октавиан посетил Клеопатру, чтобы сказать ей слова утешения. Она лежала на постели подавленная, удрученная, и, когда Октавиан появился в дверях, вскочила в одном хитоне и бросилась ему в ноги. Ее давно не чесанные волосы висели клочьями, лицо одичало, голос дрожал, взор потух, всю грудь покрывали струпья и кровоподтеки. И однако ее прелесть, ее чарующее обаяние еще не совсем угасли, но как бы проблескивали изнутри сквозь жалкое обличье и отражались в игре лица. Октавиан попросил ее лечь, сел рядом, и Клеопатра принялась оправдываться, все свои действия объясняя страхом перед Антонием и принуждениями с его стороны, но Октавиан опроверг, один за другим, каждый из ее доводов, и тогда она обратилась к мольбам о сострадании, словно обуянная жаждою жить во что бы то ни стало. Под конец она вынула опись своих сокровищ и отдала ее Октавиану. Селевк, один из ее управляющих, стал было уличать царицу в том, что какие то вещи она утаила, но Клеопатра набросилась на него, вцепилась ему в волосы, била по лицу, и когда Октавиан, улыбаясь, пытался ее унять, вскричала: «Но ведь это просто неслыханно. Цезарь! Ты в моей ничтожной доле удостоил меня посещения и беседы, а мои же рабы меня обвиняют, и за что?! За то, что я отложила какие то женские безделушки – не для себя, несчастной, нет, но чтобы поднести их Октавии или твоей жене Ливии и тем самым смягчить тебя и умилостивить!» Эти слова окончательно убедили Октавиана, что Клеопатра хочет жить, чему он немало обрадовался. Он сказал, что охотно оставляет ей эти украшения, и все вообще обернется для нее гораздо лучше, чем она ожидает, а затем удалился с мыслью, что обманул египтянку, но в действительности – обманутый ею» (Плут. Ант. LXXXIII).
Клеопатре удалось разведать, что Октавиан очень хочет сохранить ей жизнь, чтобы отправить ее в Рим и в цепях провести по городу в своем триумфальном шествии.
Но Клеопатра больше жизни ценила свое гордое тщеславие. Хотя по приказу Октавиана к ней была приставлена бдительная стража, ей тем не менее удалось покончить с собой и не дать наследнику Юлия Цезаря насладиться глумлением.
Клеопатра перед тем как уйти в мир иной совершила у гробницы Антония последние заупокойные обряды и под стражей вернулась во дворец.
«Она велела приготовить себе купание, искупалась, легла к столу. Подали богатый, обильный завтрак. В это время к дверям явился какой то крестьянин с корзиною. Караульные спросили, что он несет. Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых смокв. Солдаты подивились, какие они крупные и красивые, и крестьянин, улыбнувшись, предложил им отведать. Тогда они пропустили его, откинувши всякие подозрения. После завтрака, достав табличку с заранее написанным и запечатанным письмом, Клеопатра отправила ее Октавиану, выслала из комнаты всех, кроме обеих женщин, которые были с нею в усыпальнице, и заперлась. Октавиан распечатал письмо, увидел сетования и мольбы похоронить ее вместе с Антонием и тут же понял, что произошло. Сначала он хотел броситься на помощь сам, но потом, со всею поспешностью, распорядился выяснить, каково положение дела. Все, однако, свершилось очень быстро, ибо когда посланные подбежали к дворцу и, застав караульных в полном неведении, взломали двери, Клеопатра в царском уборе лежала на золотом ложе мертвой. Одна из двух женщин, Ирада, умирала у ее ног, другая, Хармион, уже шатаясь и уронив голову на грудь, поправляла диадему в волосах своей госпожи. Кто то в ярости воскликнул: «Прекрасно, Хармион!» – «Да, поистине прекрасно и достойно преемницы стольких царей», – вымолвила женщина и, не проронив больше ни звука, упала подле ложа.
Говорят, что аспида принесли вместе со смоквами, спрятанным под ягодами и листьями, чтобы он ужалил царицу неожиданно для нее – так распорядилась она сама. Но, вынувши часть ягод, Клеопатра заметила змею и сказала: «Так вот она где была…» – обнажила руку и подставила под укус. Другие сообщают, что змею держали в закрытом сосуде для воды, и Клеопатра долго выманивала и дразнила ее золотым веретеном, покуда она не выползла и не впилась ей в руку повыше локтя. Впрочем, истины не знает никто – есть даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая постоянно была у нее в волосах.

Октавиан оказался победителем, гражданские войны кончились, и он хорошо понимал, что в мирное время быть откровенным властителем Рима не так просто. Ведь официально Октавиан с оружием в руках мстил убийцам своего отца и спасал государство. Недаром, много лет спустя, когда жизненный путь его был близок к завершению, Октавиан написал в автобиографии: «19 лет отроду я по своему собственному решению и на свои частные средства собрал войско, с помощью которого вернул свободу государству, подавленному господством банды заговорщиков» (ДБА, 1).
Теперь в государстве наступил внутренний мир, ибо у Октавиана больше не было соперников.
Октавиан стал подумывать о том, чтобы сложить с себя власть и передать все дела сенату и народу (см. Дион Касс. 52, 1). По этому поводу он стал советоваться со своими ближайшими друзьями – с Гаем Цильнием Меценатом, которого ценил за умение молчать, и с Марком Випсанием Агриппой, которого ценил за скромность и за выносливость в трудах (см.! Авр. Викт. Извл. I).
Как передает Дион Кассий, Агриппа посоветовал Октавиану отказаться от единовластия, но Меценат рассудил иначе, и в речи его были такие слова:
«Если ты заботишься об отечестве, за которое вел столько войн, за которое с удовольствием отдал бы и свою душу, то преобразуй его и приведи в порядок наиболее рациональным образом. Возможность и делать i и говорить все, что только кто пожелает – это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми, но это приво ' дит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Поэтому тот, кто дает свободу неразумным людям, все равно что дает меч ребенку или сумас шедшему, а кто дает свободу благоразумным гражданам, тот спасает всех, в том числе и безумцев, даже вопреки их воле.
Поэтому я считаю необходимым, чтобы ты не обманывался, обращая внимание на красивые слова, но чтобы, взвесивши настоящее положение вещей, по существу поставил бы предел дерзким выходкам толпы и взял бы управление государством в свои руки совместно с другими
Достойными людьми. Тогда сенаторами были бы люди, выдающиеся своим умом, войсками командовали бы те, кто имеет опыт в военном деле, а несли бы военную службу и получали бы за это жалованье люди самые крепкие и самые бедные. Таким образом, каждый будет охотно делать свое дело, с готовностью помогать другому, не будет больше слышно о людях нуждающихся, все обретут безопасную свободу. Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем. Напротив, свобода, везде ставя Щая на первый план благоразумие и уделяющая всем справедливое по Достоинству, делает всех счастливыми.
Ты не думай, что я советую тебе стать тираном и обратить в рабство РОД и сенат. Этого мы никогда не посмеем, ни я сказать, ни ты сделать. Было бы одинаково хорошо и полезно и для тебя и для государства, если бы ты вместе с лучшими людьми диктовал законы, а чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста» (Дион Касс. 52, 14 15).

Самое главное заключалось в том, что в руках Октавиана находились огромные материальные ресурсы; у него была своя казна (так называемый фиск в отличие от эрария – государственной казны); в фиск поступали доходы с такой богатой страны, как Египет, который стал личной собственностью Октавиана; кроме того, он был официально правителем провинций Галлии, Иллирии, Македонии и Сирии. Армия также оставалась в руках Октавиана, она достигала 300 тысяч человек, а в Риме и в других городах Италии разместились войска его личной охраны – так называемые преторианские когорты (в общей сложности 9 тысяч человек).
Обладая фактически монархической властью, Август всю жизнь старался ее завуалировать, делая вид, что он только первый среди равных. Его изощренный ум сумел обуздать его тщеславие, и он никогда не позволял себе роскоши упиваться внешними знаками величия, хотя весь римский мир раболепствовал перед ним.
Светоний пишет:
«Храмов в свою честь он не дозволял возводить в провинциях кроме как с двойным посвящением – ему и богине Роме (богине города Рима). А в самом Риме он от этой почести отказался наотрез. Даже серебряные статуи, которые были отлиты в его честь, он все перелил на монеты и на эти средства посвятил два золотых треножника Аполлону Палатинскому.
Диктаторскую власть народ предлагал ему неотступно, но он на коленях, спустив с плеч тогу и обнажив грудь, умолял его от этого избавить.
Имени «господин» он всегда страшился как оскорбления и позора. Когда однажды в его присутствии в театре мимический актер произнес со сцены:
– О добрый, справедливый господин! –
и все, вскочив с мест, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он жестом и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям суровое порицание в эдикте (в официальном письменном заявлении). После этого он даже собственным Детям и внукам не разрешал ни в шутку, ни всерьез называть его господином и даже запретил им употреблять между собой это лестное для него обращение» (Свет. Авг. 52 53).Август запретил называть себя господином (dominus), ибо это слово употребляли только рабы по отношению к хозяину, а Август, обратив свободных римлян фактически в своих рабов, ради собственной безопасности хотел, чтобы они воображали себя свободными людьми.
Приступив после окончания гражданских войн к реорганизации государства, Август позаботился о том, чтобы укрепить устои рабовладения: всех беглых рабов он вернул их хозяевам, ограничил возможности отпущения рабов на волю и восстановил древний закон, согласно которому подлежал смертной казни не только раб, убивший господина, но и все рабы, которые в момент убийства находились в доме.
Август пересмотрел списки сената и значительно их сократил, исключив всех неугодных лиц. Сенатором отныне мог быть только тот, чье состояние достигало 1 миллиона 200 тысяч сестерциев (см. Свет. Авг. 41).

Август очень редко возглавлял военные походы, обычно он поручал это другим.

Рим. Колонны храма Марса Мстителя на форуме Августа
В военных делах так же, как и во всех прочих, он старался проявлять большую осмотрительность и рассудительность. «Он никогда не начинал сражение или войну, если не был уверен, что при победе выиграет больше, чем потеряет при поражении. Тех, кто домогается малых выгод ценою больших опасностей, он сравнивал с рыболовом, который удит рыбу на золотой крючок: оторвись крючок – и никакой улов не возместит потери» (Свет. Авг. 25).
Август продолжал традиционную завоевательную политику, но делал это с большой осторожностью.
В 10 г. до н. э. в римскую провинцию была превращена Паннония (территория современной Венгрии). В 5 г. создана провинция Германия.
Однако новые завоевания давались Риму с большим трудом. В 6 г. против власти Рима вспыхнуло грандиозное восстание в Иллирии (восточное побережье Адриатического моря) и в Паннонии, которое продолжалось в течение трех лет.

Тяжеловесный и сложный строй этой фразы как бы воплощает в себе те неимоверные усилия, какие приложил Август, чтобы римляне трижды вкусили отрады мирного времени.
В Риме Август учредил особый культ божества мирного времени, которое стало называться Pax Augusta – Августов Мир, и повелел построить на Марсовом поле роскошный беломраморный Алтарь Мира, украшенный изящными скульптурными рельефами.

Рим. Мавзолей Августа