Косвенным доказательством их родства может служить то, что все они, безусловно, были людьми одного круга: первый - Молобр - имел достаточно средств, чтобы оказывать финансовую помощь собственному государству, второй - Эпитадей - командовал спартанской армией и был, по-видимому, достаточно видной фигурой, а третьего - эфора Эпитадея - Плутарх характеризует как "человека влиятельного" (ajnh;r dunatov"), который, воспользовавшись званием эфора, выступил с законопроектом, касающимся основы основ всей социально-экономической жизни Спарты (Agis 5, 3). То, что важный социальный закон был предложен именно эфором, объясняется особым положением эфората в системе властных структур спартанского государства.
В Спарте только звание эфора давало реальную возможность его носителям выступать с законотворческой инициативой. Эфоры обладали особым качеством, отсутствующим у всех прочих республиканских-магистратов в Спарте: они были неподотчетны другим должностным лицам, абсолютно независимы от них и практически безнаказанны3. В классический период эфорат в силу целого ряда присущих ему изначально потенциальных возможностей проявлял четко выраженную тенденцию к усилению своих властных функций. Это выражалось, с одной стороны, в расширении его юрисдикции, а с другой - в распространении власти эфоров не только на рядовых граждан, но и на высших "чиновников", в том числе и царей (Arist. Pol. II, 6, 18, 1271 a)4.
В компетенцию эфоров как рабочего комитета народного собрания, председателями которого они к тому же являлись (Thuc. I, 87, 1-2; Plut. Agis 9; cp.: Xen. Hell. II, 2, 19; 4, 38; III, 2, 23; IV, 6, 3), входили вопросы, затрагивающие почти все стороны жизни спартанского полиса. Им же принадлежало право вносить законопроекты в апеллу и ставить их на голосование. Этим правом не обладало больше ни одно должностное лицо в Спарте, включая царей и геронтов5. Конечно, в качестве руководителей спартанской апеллы эфоры имели возможность манипулировать "волей" большинства и "протаскивать" необходимые им решения. А если учесть, что среди эфоров попадались "люди случайные" и бедные, которых, по словам Аристотеля, легко можно было подкупить, то легко себе представить, чьи интересы в народном собрании подчас они защищали (Pol. II, 6, 16, 1270 b). В предании нет ясного ответа на вопрос, кто и как избирал эфоров. По словам В. Г. Васильевского, "каков бы ни был способ избрания в эфоры... нет никакого сомнения в том, что избрание их попадало тем или другим путем в руки господствующей олигархии; эфоры избирались из среды всех, но не всеми"6.
В качестве председателей апеллы и инициаторов важных решений эфоры неоднократно фигурировали в спартанской истории. Так было в 432 г. перед началом Пелопоннесской войны, когда эфором Сфенелаидом был поставлен на голосование вопрос о войне и мире (Thuc. I, 87, 1). Так случилось и сразу же по окончании войны, когда именно эфоры вопреки желанию партии Лисандра настояли на том, чтобы закон о свободном хождении в Спарте золотой и серебряной монеты был принят с существенной поправкой, резко уменьшившей сферу его действия: "постановлено было... ввозить эти деньги только для государственных надобностей; если же они оказывались во владении частного лица, за это была определена смерть" (Plut. Lys. 17).

Из сличения двух сообщений о законе Эпитадея - у Аристотеля и Плутарха - видно, что эти тексты не происходят один от другого. Плутарх явно пользовался не Аристотелем, а каким-то иным источником, и, судя по приведенному им историческому анекдоту о ссоре Эпитадея с сыном, этим источником, по-видимому, был
Филарх11. По мнению французской исследовательницы Ж. Кристьен, Аристотель и Плутарх дополняют друг друга, и этот дополняющий характер обоих рассказов подтверждает аутентичность закона Эпитадея12.
Подавляющее большинство исследователей считают и Эпитадея, и его закон соответственно историческим лицом и историческим событием. Споры скорее ведутся относительно времени жизни Эпитадея (до или после Левктр), а отнюдь не о самом факте его существования. В общих трудах по греческой истории историчность предания отстаивают Г. Бузольт, К. Ю. Белох, Г. Глотц13. В специальных исследованиях, посвященных социально-экономической ситуации в Спарте периода поздней классики и эллинизма, этой точки зрения придерживаются В. Портер, М. Кэри, А. Тойнби, П. Олива, Ж. Кристьен, Г. Мараско14.
Однако стоит указать и на иной, как нам кажется, разрушительный и бесперспективный подход к древней традиции. Так, сторонники гиперкритического направления в истории - Эд. Мейер и Р. Пёльман в свое время характеризовали и самого Эпитадея, и его закон как романтический миф, придуманный в III в. для объяснения исчезнувшей системы равных наделов15. Вслед за Эд. Мейером и Р. Пёльманом тот же подход к источникам демонстрируют и некоторые современные ученые. М. Клаусс, например, считает весь рассказ-Плутарха об Эпитадее и его законе этиологическим анекдотом, выдуманным для примирения фактического неравенства земельной собственности с постулируемым еще Ликургом регулированием ее16. Еще дальше идет Ст. Ходкинсон. Он уверен, что закон Эпитадея почти наверняка фиктивен уже только потому, что система землевладения и наследования, которую он должен был разрушить, никогда в действительности не существовала и с точки зрения здравого смысла вообще неосуществима17. Подобно Ст. Ходкинсону, тоже "с точки зрения здравого смысла" безусловно неисторическим этот закон считает и современный американский антиковед М. Флауэр18. Но такой подход к преданию по меньшей мере неконструктивен.
Признав аутентичность закона Эпитадея, обратимся теперь к вопросу о времени его принятия.
Хотя древние источники и не дают общей картины тех социальных коллизий, которые имели место в Спарте после Пелопоннесской войны, однако даже то немногое, что мы знаем, заставляет думать о наличии далеко зашедшего процесса расслоения гражданского коллектива в Спарте и концентрации земли в руках немногих.

Приведем и другие, отличные от традиционной версии, датировки закона Эпитадея. Самая ранняя из них принадлежит Б. Низе. Не отвергая в целом свидетельство Плутарха, сам закон Б. Низе относит к началу Пелопоннесской войны, отождествляя эфора Эпитадея со спартанским командующим, погибшим в 425 г.23
Другой крайностью следует считать слишком поздние датировки ретры Эпитадея. Правда, в какой-то степени в пользу более поздней датировки можно привести следующий аргумент: если учесть, что эфор Эпитадей, возможно, был правнуком Молобра и внуком Эпитадея, участника Пелопоннесской войны, то вряд ли он мог иметь уже взрослого сына ранее 70-50 гг. IV в. К сторонникам поздней датировки ретры Эпитадея относятся М. Кери, А. Тойнби и Г. Мараско. А. Тойнби, исходя из посылки, что в Спарте вплоть до битвы при Левктрах и потери Мессении не происходило никаких существенных социально-экономических сдвигов, датирует ретру Эпитадея приблизительно 357 г., считая ее "окончательным признанием того факта, что status quo в Мессении изменился и что четыре тысячи тамошних клеров были полностью потеряны для спартанского государства"24. М. Кэри так же, как и А. Тойнби, датирует ретру Эпитадея сер. IV в., но из других соображений. Принятие ретры, как он думает, было непосредственно связано с развитием наемничества, пик которого в Спарте, по его мнению, приходился как раз на середину IV в.25 Итальянская исследовательница Г. Мараско полагает, что ретра была издана сразу после битвы при Левктрах как попытка остановить катастрофическое падение численности спартиатов. Таким образом, ретра, по ее мнению, имела своей главной целью разрешить проблему спартанской олигантропии26. И Аристотель в "Политике" (II, 6, 11, 1270 a), и Плутарх в биографии Агиса (5) отмечают любопытный факт - прямую зависимость численности спартиатов от закона, разрешившего отчуждать клеры. Попробуем разобраться, в какой мере закон Эпитадея мог повлиять на численность гражданского населения Спарты. Ведь отмеченное древними авторами уменьшение числа полноправных граждан в Спарте началось задолго до ретры Эпитадея.
История военной организации Спарты позволяет проанализировать с большей или меньшей точностью ход и скорость развития этого хорошо известного феномена. В архаической Спарте, по-видимому, никакой значительной убыли гражданского населения не наблюдалось. Во всяком случае, у нас нет данных, которые подтверждали бы, что олигантропия (ojliganqrwpiva - досл. "малолюдство") уже тогда воспринималась как тяжелая социальная проблема. Традиция скорее свидетельствует об обратном: общее количество спартиатов призывного возраста оставалось более или менее неизменным на протяжении всего периода архаики. Так, согласно Аристотелю, во время первых царей в Спарте было 10 тысяч граждан27 (Pol. II, 6, 12 1270 a 37).

Поэтому он был вынужден произвести собственный расчет (logismov"), основываясь на числе полков и на том порядке, в котором они были построены (V, 68). В. Г. Васильевский и Е. Кавеньяк, специально занимавшиеся этим вопросом, принимают цифру, взятую у схолиаста Фукидида, - 3584 человек - для спартанской армии, сражавшейся в 418 г. при Мантинее (Schol. Thuc. V, 68, 2-3). Однако если В. Г. Васильевский считал, что в эту цифру входили только спартиаты без периеков, то, по мнению Е. Кавеньяка, по крайней мере половина общей численности спартанского войска приходилась на периеков. Отсюда разница и в общей оценке числа всех спартиатов в данный отрезок времени29.
Больше вплоть до битвы при Левктрах никаких прямых указаний на численный состав спартанского гражданства у нас нет. Однако постепенная замена спартиатов в армии на неодамодов, периеков и союзников продолжалась по нарастающей в течение всего периода Пелопоннесской войны и спартанской гегемонии30. Судя по качественному составу спартанской армии, спартиаты составляли в ней только офицерский корпус. Даже в такую важную составляли в ней только офицерский корпус. Даже в такую важную экспедицию, как поход Агесилая против персов (396 г.), было послано всего несколько десятков спартиатов, главным образом в качестве штабных офицеров (Xen. Hell. III, 4, 2; Plut. Аges. 6, 5). Все это свидетельствует об очень бережном отношении государства к своим гражданам, что, как нам кажется, предполагает их большой дефицит.
Следующие статистические данные после 396 г. относятся уже ко 2-й четверти IV в. Так, к моменту битвы при Левктрах (371 г.) численность спартиатов по максимальным подсчетам составляла около 2400 человек, а по минимальным - около 1 тысячи. Эти цифры основаны исключительно на сообщении Ксенофонта о численности собственно спартиатов в спартанской армии, сражающейся при Левктрах: всего 700 спартиатов, набранных из всех возрастных групп до 55 лет (Hell. VI, 4, 17). Все расхождения в оценке общего числа спартанских граждан на этот период зависят только от того, как тот или иной историк понял текст Ксенофонта. Максимальную цифру в 2400-2300 человек вполне аргументированно, как нам кажется, отстаивают В. Г. Васильевский и К. Краймс31. Основываясь на данных Ксенофонта, они считают, что спартанская армия при Левктрах включала в себя менее одной трети всех граждан призывного возраста.

Конечно, война вносила свою лепту в этот процесс, но не большую, чем, скажем, в Афинах. При этом надо учесть, что военные действия, как правило, велись далеко от спартанской территории, и мирное население от них не страдало. Землетрясение 464 г. вряд ли имело такие уж разрушительные последствия для спартиатов, как это рисует Диодор (XI, 63, 1 - число жертв в 20 тысяч, без сомнения, преувеличено, если учесть отсутствие лавы и густой городской застройки). Во всяком случае, на другие слои населения, кроме спартиатов, землетрясение не оказало существенного влияния37. Если бы дело было только в землетрясении, то количество граждан, резко уменьшившись в 464 г., потом оставалось бы, по крайней мере, на том же уровне38. Но этого не наблюдается.
Как мы уже говорили, иногда видят одну из главных причин спартанской олигантропии в низкой рождаемости в среде спартиатов. Бесспорно, это явление имело место не только в V-IV вв., но и гораздо раньше. Отчасти оно объясняется идущей еще от Ликурга искусственной сегрегацией полов и вследствие этого развитием гомосексуализма. В борьбе с падением рождаемости обычно прибегали в мерам морального давления, особенно действенным в закрытых обществах, где специально культивировалась нетерпимость к любым отступлениям от нормы. Не ограничиваясь моральным осуждением безбрачия, в какой-то момент прибегли даже к мерам юридического характера, введя новые поощряющие рождаемость законы (Arist. Pol. II, 6, 13 1270 b 2-5).
Pol. II, 6, 13 1270 b 2-5).
Но объяснить олигантропию только традиционной для спартиатов низкой рождаемостью невозможно. Само по себе падение рождаемости, если оно не было вызвано какой-то экстремальной ситуацией,
ни в одном обществе не может привести к столь быстрому уменьшению гражданского населения, как это было в Спарте. Резкое сокращение числа полноправных граждан в масштабах всей страны, конечно, свидетельствует о наличии глубоких кризисных явлений в социально-экономической сфере, но вовсе не объясняет эти явления. Бесспорно, существовала известная связь между упадком гражданского сословия в Спарте и кастовым характером ее социальной политики. Спартанская аристократия, проникнутая духом исключительности, никогда, по крайней мере в классический период, не прибегала к обычному для прочей Греции способу пополнения своего гражданства - кооптированию новых граждан из наиболее богатой и влиятельной верхушки метеков и иностранцев.

Плутарх, писавший о конце этого процесса, уверяет, что в Спарте к моменту реформы Агиса и Клеомена осталось не более ста собственников земли. Все же остальное гражданское население выродилось в жалкую и нищую толпу (oJ o[clo" a[poro" kai; a[timo" - Agis 5, 7).
Н. Д. Фюстель де Куланж, а вслед за ним и ряд других ученых, как нам кажется, верно раскрывают механизм этого явления. По мнению Н. Д. Фюстеля де Куланжа, быстрое и, на первый взгляд, одноактное перемещение собственности и концентрация ее в немногих руках были вызваны к жизни вовсе не исключительно законом Эпитадея. Социально-экономические сдвиги в спартанском обществе исподволь готовились в течение многих поколений и задолго до ретры Эпитадея "сложилась такая ситуация, что мелкий собственник владел своей собственностью только номинально и земля принадлежала ему только как легальная фикция"44. Закон Эпитадея уничтожил эту фикцию, он избавил людей от необходимости идти в обход закона и осуществлять фактическую продажу земли без юридического ее оформления.
Н. Д. Фюстель де Куланж и М. Хвостов разъясняют, как с их точки зрения происходило перемещение недвижимости до принятия -ретры Эпитадея45. Древние законоположения, идущие еще от Ликурга, запрещали спартиату отчуждать землю, но они не могли воспрепятствовать ему уступать кредиторам часть дохода с клера или даже весь доход, т. е. апофору илота. Таким образом de facto клер вместе с сидящими на нем илотами переходил в собственность кредитора, хотя de jure владельцем считалось другое лицо. Подобная форма ипотеки практиковалась, особенно в раннюю эпоху, и в других полисах Греции. Закон Эпитадея просто легализовал уже существующее положение вещей. Благодаря ему можно было передавать не только доходы с земли, но и самую землю. Понятно, что должники, получившие право дарить или завещать свои клеры, практически могли их подарить только своим кредиторам. Последние, конечно, постарались сразу же перевести долговые обязательства (ta; klavria)46, под залог которых они ссужали должникам деньги, в недвижимую собственность, т. е. в землю. Вероятно, большинство клеров сразу же после издания закона Эпитадея оказалось в руках весьма ограниченного числа собственников. Этот момент как раз и заметил Аристотель, когда говорил, что земля перешла к немногим людям (Pol. II, 6, 10, 1270 a 18).
Таким образом, тенденции естественного экономического развития страны, с одной стороны, и сохранение старой цензовой системы, с другой, привели Спарту к необратимым социальным последствиям.

Так, по-своему парадоксальной нам представляется точка зрения Г. Мараско, по мнению которой "совершенно ошибочно считать, будто ретра была издана исключительно в интересах богачей". Г. Мараско не спорит с тем очевидным фактом, что "ретра была поддержана богатыми и использована ими в своих интересах". "Однако последствия применения этого закона нельзя рассматривать как доказательство цели, ради которой он был предложен"52. Наоборот, итальянская исследовательница уверена, что основная цель закона Эпитадея заключалась в том, чтобы приостановить олигантропию, разрешив богатым дарить или завещать землю своим бедным согражданам. Г. Мараско полагает также, что этот закон предусматривал возвращение гипомейонов в сословие равных с помощью процедуры усыновления и последующего наделения их клерами53. Основная ошибка Г. Мараско заключается прежде всего в том, что она представляет себе руководителей спартанского полиса свободными от каких-либо эгоистических личных и сословных интересов и забывает о том, что в аристократическо-олигархическом полисе, каким, бесспорно, была Спарта, не существовало действенных рычагов для борьбы "плебса" за свои права в рамках конституционного поля.
А. Тойнби, не отрицая принципиальной заинтересованности богатых в принятии закона Эпитадея, тем не менее считает, что и бедняки имели в нем свой интерес - они желали продать свои клеры и в обмен получить покровительство своих более удачливых сограждан. Более того, по его мнению, бедняки-клиенты имели возможность снова получить землю от своих новых патронов. Ибо для элиты спартанского общества закон Эпитадея, как полагает А. Тойнби, стал тем рычагом, с помощью которого она могла превращать в политический капитал часть своей земли, отдавая ее обедневшим согражданам. Таким образом, в Спарте, по мнению А. Тойнби, возникла клиентела наподобие той, которая существовала в западных провинциях Римской империи. Необходимость введения закона, допускавшего под видом дарения фактическую куплю-продажу земли, он связывает также с развитием наемничества. Закон Эпитадея предоставлял разбогатевшим наемникам, вернувшимся на родину, возможность и право приобретать клеры в долине Еврота и тем самым вкладывать свои капиталы в землю54.
Исключительно с проблемой наемничества закон Эпитадея связывает М. Кэри. Однако в отличие от А. Тойнби он видит в этом законе "не хитроумное средство, с помощью которого богатые спартанцы лишали своих бедных сограждан их клеров, а наоборот, популярную меру, авторами которой без сомнения были бедные спартанцы".

Спартанцы, обогатившиеся за время войны, по-видимому, могли вкладывать свои деньги, кроме предметов роскоши, только в землю. Это объясняется тем, что для спартанских граждан любая торговая деятельность была запрещена, а при абсолютной прозрачности частной жизни действовать через посредников, подобно римским сенаторам58, спартанские нувориши едва ли могли. Легальное инвестирование капиталов в землю путем приобретения нескольких клеров и образования из них обширных "латифундий" позволяло богатым спартиатам открыто поддерживать свою жизнь на очень высоком уровне. В результате скупка клеров после Пелопоннесской войны приняла массовые размеры, что немедленно сказалось на численности полноправного гражданского населения. К III в. по данным Плутарха в Спарте осталось не более 100 семей, владеющих землей (Agis 13). Новая плутократия, возникшая после Пелопоннесской войны, составила особую замкнутую касту, которая одна только и владела всеми богатствами страны. П. Кэртлидж, обвиняющий во всех бедах Спарты эгоизм правящего сословия, пишет по этому поводу следующее: "Если бы я мог выделить одну группу спартанцев как главных виновников гибели Спарты, этой группой стали бы те немногочисленные богатые спартиаты, подобные Агесилаю, которыми так восхищались Ксенофонт и Плутарх"59. Представление о фантастическом богатстве лидеров спартанского общества дает, например, такая цифра: царь Агис внес в общую кассу в начале реформы помимо земельных наделов огромную сумму денег - 600 талантов.
В Спарте закон Эпитадея, в сущности, представлял собою локальный вариант целой серии аналогичных законов, характерных для полисов Греции архаической эпохи. Только в Спарте он был принят не в период архаики, а уже на рубеже классики и эллинизма, и не в комплексе с целым рядом других правовых мер, как это было в Афинах, а изолированно, односторонне как частная поправка к законам Ликурга60. Совершенно очевидно, что экономические процессы в Спарте шли в том же направлении, что и в Афинах, т. е. в сторону увеличения частнособственнического сектора в экономике за счет традиционного общинно-государственного, но в отличие от афинского варианта - более медленными темпами, стихийно, без контроля со стороны государства. Знаменательно в этом отношении замечание Исократа о том, что государственное устройство Спарты представляло собой сколок с древнейших Афин (Panath. 153).
Р. Пёльман в главе, посвященной спартано-критскому аграрному строю, приводит целый ряд примеров, свидетельствующих об единстве процесса ограничения земельной собственности в Греции архаического периода.

По свидетельству самосского историка Дурида, "ему первому среди греков города стали воздвигать алтари и приносить жертвы как богу, и он был первым, в честь кого стали петь пеаны" (ap. Plut. Lys. 18, 5). В этом отношении Лисандр далеко зашел за дозволенные спартанским правопорядком границы. Судя по надписи на статуе, посвященной Лисандром в Дельфы (Tod2, N 95; cp.: Plut. Lys. 18, 1-2; Paus. X, 9, 7), он сам отчасти инициировал развитие собственного культа. Подобно эллинистическим монархам он покровительствовал прославлявшим его поэтам и даже оплачивал их труды (Plut. Lys. 18).
Возникновение культа Лисандра - явление, конечно, симптоматичное. Перед нами начало того процесса, который столетием позже привел к прижизненному обожествлению эллинистических царей64.
Однако политический успех Лисандра оказался кратковременным. Вскоре после окончания Пелопоннесской войны Спарта довольно решительно отстраняет Лисандра от большой политики и даже аннулирует целый ряд акций, которые были плодами усилий Лисандра (например, колонию в Сесте и декархии). В этих действиях спартанских властей уже проявился наметившийся конфликт между Лисандром и официальной спартанской общиной.
С этого момента начинается второй период в жизни Лисандра, который весь прошел под знаком непрекращающейся борьбы опального полководца за возвращение своего былого могущества. Диапазон тех средств, с помощью которых он планировал одержать верх над своими политическими противниками, был необычайно широк. Лисандр затеял и осуществил многоэтапную политическую интригу. С ее помощью он хотел ослабить тиски ликургова государства и легальным путем, "сверху", проникнуть в правящую элиту (уже на постоянной основе).
Анализ источников и научной литературы, где так или иначе затрагиваются темы, связанные со вторым этапом политической карьеры Лисандра (с 403 г. и до его гибели), уже был осуществлен в отечественной историографии Э. Д. Фроловым65. Несмотря на те большие трудности, с которыми сталкивается исследователь при интерпретации весьма запутанных и часто хронологически несовместимых показаний источников, Э. Д. Фролову удалось предложить и убедительно обосновать гипотезу, объясняющую сущность постепенно нарастающей конфронтации между Лисандром и спартанским полисом, и наметить путь к примирению разноречивых данных относительно хронологической последовательности основных ее этапов. Но известный лаконизм, с которым изложен у Э. Д. Фролова материал, касающийся "падения" Лисандра, дает нам некоторое право еще раз вернуться к этому сюжету, тем более, что без его рассмотрения вряд ли может сложиться целостное представление о характерном для Спарты на рубеже V-IV вв. кризисе "верхов".
На годы с 404 по 395 падает целый ряд событий, в той или иной степени связанных с Лисандром и дающих представление о последовательных этапах борьбы между опальным полководцем и спартанской общиной в лице ее официальных представителей, царей и эфоров.