Отношения господства и подчинения для нее — нормальное состояние общества. Рабы по самой своей природе враждебны господам (II, 4, стр. 96). Толпа, чернь непостоянна и изменчива (I, 2, стр. 59). В предводителях и военачальниках ее привлекают не добродетель и не душевные качества, а лишь физическая сила и рост (I, 7, стр. 70) и т. д.
Мировоззрение Анны отличается великодержавными устремлениями. Византия — владычица народов (XIV, 7, стр. 391), которые враждебны к ней. Все попытки соседних народов бороться с империей Анна обозначает термином α’ποστασία, т. е. восстание. Это весьма характерное проявление византийского универсализма, согласно идеологии которого все земли, когда-либо входившие в состав империи, навеки принадлежат ей. Анна преисполнена гордого сознания исключительности византийцев и их превосходства над всеми другими народами, которые она на античный манер презрительно именует варварами. Византийская государственность воплощается в лице императора, его смерть, по словам Анны, — «уничтожение и гибель всему» (XV, 11, стр. 426). Император возведен на трон богом, и писательница не останавливается даже перед тем, чтобы сравнить отца с самим господом (XIV, 3, стр. 382).
Чтобы вскрыть мировоззрение Анны, не нужно производить глубокого анализа: писательница сама декларирует свои взгляды. Однако для верного понимания позиции автора «Алексиады» нельзя забывать об одном обстоятельстве. Анна пишет свою историю не при жизни Алексея, а при его преемниках — Иоанне и Мануиле. Панегирик Алексею в это время звучит уже совершенно иначе, и идеальный образ прежнего императора должен служить немым укором его недостойным наследникам. Сама Анна не скрывает этой установки. Алексей, утверждает писательница, добился благополучия для империи, а если дела ромеев после него пошли плохо, то причина этого — тупоумие тех, кто ему наследовал (XIV, 3, стр. 383).
Недвусмысленно проявляет Анна и свою враждебность к Иоанну Комнину. Есть также основания полагать, что в «Алексиаде» содержится скрытая полемика и с внуком Алексея Мануилом об отношении к астрологии (см. прим. 654). Интересно в этой связи наблюдение Р. Браунинга 76, что {35} кружок Анны состоял из людей, находившихся в немилости у двора. Таким образом, можно говорить об определенной оппозиционности Анны к императорам. Конечно, ее оппозиционность редко выходила за рамки внутрисемейных распрей, но и этот факт немаловажен, тем более что он разрушает традиционное представление о византийских писателях как о непременных панегиристах правящих императоров.
В «Алексиаде» можно также обнаружить следы полемики с неизвестными нам оппонентами Анны по вопросам, касающимся главным образом оценки деятельности Алексея. Политические страсти эпохи первого Комнина еще не успели затихнуть за несколько десятилетий, отделяющих период написания «Алексиады» от времени изображенных в ней событий, и то или иное освещение исторических фактов живо затрагивало современников историографа.

В отличие от них Анна без тени христианского смирения заявляет, что ее талант и образованность вполне позволяют ей описать деяния отца. В этой декларации, открывающей книгу, можно видеть возросшее самосознание историка и светские элементы его мировоззрения.
Некоторые светские тенденции обнаруживаются в этических оценках Анны и даже в ее воззрении на причины и характер событий и явлений. Напрасно стали бы мы искать у Анны какую-либо стройную этическую систему. Мировоззрение писательницы представляет собой причудливое сочетание христианских и античных взглядов и понятий, и ее моральные оценки и этические суждения подчас находятся в разительном противоречии друг с другом. Например, устами отца Анна проповедует непротивление злу и всепрощение (XIII, 8, стр. 359) и в то же время заявляет, что отец не мог не ответить злом на зло (XIV, 2, стр. 376).
Этические воззрения Анны находились под сильным влиянием «Этики Никомаха» Аристотеля — произведения, которое она неоднократно цитирует 80.
Что касается представлений Анны о причинах событий и явлений, то в полном согласии с православной догмой писа-{37}тельница видит их в божьей воле и в божественном промысле πρόνοια. Было бы утомительно выписывать из «Алексиады» многочисленные сцены, где божественный промысел уберег Алексея или его приближенных от опасности, погубил их врагов и т. д. Тем не менее наряду с божественным промыслом определенную роль у Анны играет судьба — τύχη 81. Однако о τύχη Анна говорит главным образом в применении к противникам Алексея: мятежникам и
внешним врагам империи. Если «промысел» враждебен недругам императора, то «судьба», напротив, расстраивает замыслы Алексея. Видимо, сама писательница сознает, что ссылки на τύχη (понятие языческое и распространенное больше в демократической среде) — признак недостаточного благочестия. Интересное в этом смысле замечание делает Анна в повествовании о Роберте Гвискаре: «Мне следует, — пишет историограф, — рассказать о Роберте: какого он был рода и звания и до какой степени могущества и на какую высоту подняло его течение событий» (η φόρα των πραγμάτων в данном случае синоним τύχη) — и сразу же оговаривается: «или, чтобы выразиться более благочестиво, куда вознесло его провидение, снисходительное к его злокозненным стремлениям и коварству» (I, 10, стр. 75).
В рамках божественного миропорядка определенную роль писательница отводит естественным причинам, о которых она упоминает наряду с божественным промыслом, а порой даже ставит их на первое место. Так, в уже упоминавшейся части введения (Введ., 1, стр. 53) писательница замечает: «...следует открыто заявить... о том, что мне дали природа (η φύσις) и стремление к знанию, о том, что мне свыше уделено богом и что я приобрела со временем». Точно так же в рассказе о Пселле (V, 8, стр. 172) Анна утверждает, что философ прославился своей мудростью «благодаря природному таланту, острому уму и божьей помощи».

Но уже в конце книги I характер изложения меняется, жизнь Алексея становится только канвой повествования, и труд Анны превращается в историю времени правления первого Комнина. В некоторых больших разделах «Алексиады» император вовсе не появляется на сцене, хотя рано или поздно рассказ возвращается к нему, и смерть Алексея оказывается логическим завершением произведения. Художественная цельность произведения определяется {39} также единством мироощущения, авторской позицией писательницы. Как уже говорилось, Анна часто и по разным поводам сетует на свою судьбу, и в сознании читателей в результате образуется несколько стилизованный образ автора — страдающей женщины, которая ради воссоздания истины берет на себя труд описать события давно минувших дней. Иногда Анна скупыми штрихами рисует обстановку, в которой пишет она свое сочинение, делится с читателями обуревающими ее чувствами. «Дойдя до этого места, я почувствовала, как черная ночь обволакивает мою душу, а мои глаза наполняются потоками слез» (Введ., 4, стр. 54). «Вновь вспоминая этого юношу (Константина. — Я. Л.), я печалюсь душой, у меня мешаются мысли, и я прерываю рассказ о нем...» (I, 12, стр. 78). «Дойдя до этого места своей истории, водя свое перо в час, когда зажигаются светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня» (XIII, 6, стр. 354). Такими замечаниями пестрит текст «Алексиады». Эти отступления, несмотря на их краткость, проникнуты настоящим лиризмом и окрашивают все повествование в элегические тона 82.
Есть основания думать, что Анна писала свой труд последовательно, с начала до конца или во всяком случае просмотрела и откорректировала его 83. Нельзя не заметить также, что к концу «Алексиада» становится все менее и менее подробной, — видимо, сказалась усталость пожилой женщины, желание скорее закончить работу над «Историей». Вероятно, у Анны был и план сочинения, ибо писательница в некоторых случаях обещает в будущем рассказать о каких-либо событиях и обычно сдерживает свое обещание. Искусное расположение материала в «Алексиаде» косвенно подтверждает это предположение.
Как и подавляющее большинство историографов, Анна придерживается хронологического принципа в повествовании. Но, излагая те или иные события, историк обычно считает своим долгом вернуться к их истокам или поведать об их следствиях. Подобных отступлений в «Алексиаде» много, и они занимают значительную часть текста. Из слов Анны можно было бы сделать вывод, что писательница невольно отклоняется от нити {40} повествования и, чрезмерно увлекшись рассказом, заставляет себя вернуться к последовательному изложению 84, однако подобные отступления встречаются в произведении регулярно, и легко предположить, что это сознательный композиционный прием

Еще ожидает специального исследования вопрос об искусстве писательницы в характеристике образов исторических персонажей 86. Стремление к воссозданию образов всегда было в лучших традициях античной историографии. Но в византийской исторической литературе выработался и утвердился определенный стиль изображения персонажей. Этот стиль представлял собой смешение канонизированных античных приемов с христианскими трафаретами. Византийских императоров, полководцев писатели рисовали мужественными и мудрыми защитниками христианской веры, а их врагов — носителями мирового зла 87.
Начиная с первой половины Χ в. авторы исторических сочинений все больше пытаются изобразить реального человека, нарисовать его внешность, характер, особенности. «Между временем, когда Феофан закончил в начале IX в. свое сочинение, и временем, когда Пселл приступил к своему труду в XI в., — пишет Р. Дженкинс 88, — в историографии произошел своего рода революционный сдвиг в сторону гуманизма» (под гуманизмом Р. Дженкинс подразумевает пробуждение интереса к человеку. —Я. Л.). Замечательным мастером живой характеристики героев был Михаил Пселл, которым восхищалась Анна.
Вчитываясь в многочисленные описания героев «Алексиады», нетрудно заметить, что и Анна пользуется для обрисовки своих персонажей определенными канонами, которые частично заимствованы писательницей по традиции, частично отражают ее представления о том или ином идеальном типе людей. Так, непременными качествами императоров, полководцев, придворных, государственных мужей, по мнению историка, являются сила, мужество, ум, умение ориентироваться в обстановке, {42} принимать нужное решение и предвидеть будущее, образованность как в христианских, так и в светских науках (под последним понимается главным образом осведомленность в
эллинской культуре), дар слова. Для женщин (у Анны это матери, жены, дочери императоров) место чисто мужских добродетелей занимают скромность, милосердие, занятие благотворительностью. Врагам империи свойственны коварство, распущенность, болтливость и т. п. Определенные «нормы» есть у Анны даже для внешности своих героев. Идеальный воин, как правило, обладает высоким, иногда громадным ростом, широким размахом плеч, сверкающими глазами. Когда Анна рисует прекрасный облик того или иного героя, она нередко подчеркивает гармоничность и пропорциональность сложения, соразмерность частей тела 89. Это последнее имеет особенно важное значение в портретах героев Анны и, думается, связано с восприятием писательницей этических и эстетических представлений античности. Анна неоднократно ссылается на «канон» Поликлета, она безусловно глубоко усвоила суть учения Аристотеля об «умеренности» и «надлежащей середине» и претворяет это учение в своих эстетических и этических оценках.

Окружающие Алексея не выдерживают, уходят или опускаются на пол, и лишь один он, без отдыха, ничем не подкрепляясь, мужественно выслушивает бесконечные разглагольствования болтливых латинян и находит в себе силы умерять их наглые претензии и парировать аргументы (XIV, 4, стр. 385).
Не менее характерна в этом отношении и великолепная сцена, когда терзаемый болезнью Алексей, пренебрегая недугами, отправляется в поход на турок. Император не в состоянии сидеть в седле. Он едет в колеснице и тем не менее жестами, голосом, улыбками все время ободряет своих воинов (XIV, 5, стр. 386). {44}
Исследователи, анализировавшие образ Алексея 90, обычно ограничивались выборкой характеристик, которые Анна дает отцу, и не пытались объяснить противоречивость этого образа в связи с определенной двойственностью мироощущения Анны.
Вопрос о соотношении традиционного, канонического и живого, оригинального интересен не только в применении к образам «Алексиады». Этот вопрос так или иначе приходится ставить при оценке почти любого произведения византийской литературы. Среди некоторых исследователей распространено мнение, что догматическое мышление византийцев оказалось неспособным создать что-либо оригинальное ни в области идей, ни в области художественной формы. И если педантично и скрупулезно разбирать труд Анны, то можно обнаружить, что многие элементы ее произведения в той или иной форме встречаются в сочинениях ее античных или византийских предшественников. Легче всего это проследить на примере языка и стиля писательницы 91.
Как все ученые авторы того времени, Анна пишет не на разговорном языке, а на выученном ею древнем 92. Уже это очень ограничивает художественные возможности писательницы. Не зная полного объема значений ряда слов, не имея возможности пользоваться богатствами народного языка, Анна вынуждена заимствовать слова и даже целые фразеологические сочетания у своих античных и византийских предшественников. Читая труд Анны, эрудит в области греческой литературы легко распознает уже знакомые ему слова, словосочетания и словесные формулы. От многократного употребления эти словосочетания, {45} естественно, стираются, теряют свою стилистическую окраску. Так, например, бессчетное число раз, совершенно независимо от стиля и контекста, Анна употребляет такие словосочетания, как βουλην βουλεύεσθαι (задумать думу), νωτον διοόναι (обращать тыл) и др.
То же самое можно отметить и в отношении образной системы «Алексиады». Ученость довлеет над писательницей, и память иногда некстати подсказывает ей традиционные образы и приемы. Например, Анна неоднократно сравнивает голос своих героев с голосом Ахилла, чей крик устрашал целое войско, а враги Византийской империи
оказываются тифонами, дикими вепрями и т. п.

К настоящему времени «Алексиада» переведена на ряд европейских языков 95. Однако большинство этих переводов устарело, они основываются на некритических изданиях и часто дают неполный текст. Лучшими переводами следует признать английский, выполненный Е. Доуэс 96, и французский Б. Лейба. На русском языке в 1859 г. были изданы первые девять книг «Алексиады» в переводе под редакцией Карпова. (Анна Комнина, Сокращенное сказание...) Этот перевод сделан весьма небрежно, в нем много ошибок и стилистических погрешностей.
Библиография работ об Анне составляет уже немалый список 97. Подавляющее большинство   из   них   посвящены   выяснению   специальных   проблем   истории   и
исторической географии Византии и соседних стран, для решения которых дает материал «Алексиада». В нескольких коротких статьях и заметках предлагаются конъектуры к тексту. {47}
Большое значение для исследователя Анны Комниной имеют статьи и книги по внешней и внутренней истории Византии и Юго-Восточной Европы, авторы которых широко используют и осмысляют данные «Алексиады». К их числу в первую очередь следует отнести статьи В. Васильевского, собранные в томе I его «Трудов», упомянутые уже нами «Очерки по истории царствования Алексея I» Ф. Шаландона, «Историю Средневековой Болгарии» В. Златарского, «Историю Сербии» К. Иречека и др.
Другая, менее многочисленная группа работ посвящена характеристике лиц, упомянутых Анной, или определенных сторон общественной жизни, освещенных в «Алексиаде». Это главным образом соответствующие разделы знаменитых «Византийских портретов» Ш. Диля и сравнительно недавние статьи Б. Лейба. К сожалению, Б. Лейб часто ограничивается пересказом «Алексиады».
Совсем беден список работ, посвященных художественному методу писательницы. Кроме уже упомянутой статьи Антониадиса об образах, сюда можно отнести две недавних работы Р. Катичича о гомеровских традициях в «Алексиаде».

Анна Комнина
Алексиада
ПЕРЕВОД С ГРЕЧЕСКОГО
Введение.

1. Поток времени в своем неудержимом и вечном течении влечет за собою все
сущее. Он ввергает в пучину забвения как незначительные события, так и великие,
достойные памяти; туманное, как говорится в трагедии 1, он делает явным, а очевидное
скрывает. Однако историческое повествование служит надежной защитой от потока
времени и как бы сдерживает его неудержимое течение; оно вбирает в себя то, о чем
сохранилась память, и не дает этому погибнуть в глубинах забвения.
Это осознала я, Анна, дочь царственных родителей Алексея и Ирины, рожденная и вскормленная в Порфире 2. Я не только не чужда грамоте, но, напротив, досконально изучила эллинскую речь, не пренебрегла риторикой, внимательно прочла труды Аристотеля и диалоги Платона 3 и укрепила свой ум знанием четырех наук 4 (следует открыто заявить, и это не является бахвальством, о том, что мне дали природа и стремление к знанию 5, о том, что мне свыше уделено богом и что я приобрела со временем). И вот я решила в этом сочинении поведать о деяниях своего отца, ибо нет оснований обойти их молчанием и дать потоку времени увлечь их в море забвения; я расскажу о его деяниях после вступления на престол и о тех, которые он совершил до увенчания диадемой, находясь на службе у других императоров.
2. Я приступаю к рассказу не с целью выставить напоказ свое умение владеть
слогом, а чтобы столь величественные деяния не остались неизвестными для потомков.
Ведь даже самые значительные дела исчезают в мраке молчания, если их не сохраняет для
памяти историческое повествование 6.
Мой отец, как это явствует из самих его поступков, умел властвовать, а в необходимой мере и подчиняться властвующим 7. Я решила описать его деяния и испытываю страх: не {53} заподозрили бы меня, не подумали бы, что под видом рассказов о своем отце, я превозношу себя самое и не сочли бы все содержание моей истории за ложь и восхваление, когда я буду восхищаться его делами. Если же сам отец даст к тому повод и факты принудят меня осудить те или иные его поступки (не из-за него самого, а ради сути дела), то и тогда могут найтись насмешники, которые приравняют меня к Хаму, сыну Ноя 8, ведь насмешники на всех косятся по своей злобности и зависти, не замечают ничего хорошего и, говоря словами Гомера, «обвиняют невинного» 9. Когда кто-нибудь берет на себя труд историка, ему следует забыть о дружбе и неприязни и сплошь и рядом с величайшей похвалой отзываться о врагах, если они этого заслужили своими подвигами, и порицать самых близких людей, если к тому побуждают их поступки. Поэтому не надо проявлять нерешительность ни в порицании друзей, ни в похвалах врагам 10. Одних мои слова больно заденут, другие согласятся со мною. Но тех и других я хочу убедить в своей правоте, призвав в свидетели сами дела и тех, кто был их свидетелем.

Все, кому приходилось читать сочинение кесаря, знают, какой гармонией и изяществом обладал его слог. Однако, не завершив, как я сказала, своего повествования, он набросал его начерно и привез нам с чужбины полузаконченным. Увы, он привез вместе с ним и смертельную болезнь, которую приобрел там из-за безмерных страданий то ли в результате постоянных военных трудов, то ли по причине несказанной заботы о нас — ведь заботливость была ему свойственна, а тяжкие труды кесаря не имели конца. К тому же губительные колебания климата17 приготовили ему смертельный напиток. Тяжело больной, отправился он воевать в Сирию и Киликию; затем сирийцы передали его, разбитого недугами, киликийцам, киликийцы — памфилийцам, памфилийцы — лидийцам, Лидия — Вифинии, а Вифиния — царственному городу 18 и нам. В это время у него от многочисленных невзгод уже распухли внутренности. Совершенно не имея сил, он хотел тем не менее поведать обо всем, что с ним произошло. Однако он не мог этого сделать и из-за болезни и потому, что я препятствовала ему, опасаясь, как бы рассказами он не разбередил своих ран 19.
4. Дойдя до этого места, я почувствовала, как черная ночь обволакивает мою душу,
а мои глаза наполняются потоками слез. Какого советчика потеряли ромеи! Сколько он
приобрел тонкого опыта в делах! Какое знание науки! Сколь многосторонняя эрудиция (я
говорю как о христианских, так и о светских науках)! 20 Какое изящество сквозило во всей
его фигуре, а его внешность, как утверждали люди, была достойна не земного владыки, а
напоминала о божественной, о высшей доле 21.
Что касается меня, то с самих, как говорится, «порфирных пеленок» я встречалась со многими горестями и испытала недоброжелательство судьбы, если не считать за улыбнувшееся мне доброе счастье то обстоятельство, что родитель и родительница мои
были императорами, а сама я выросла в Порфире. {55} В остальном, увы, были лишь волнения и бури. Орфей своим пением привел в движение камни, леса и вообще всю неодухотворенную природу, флейтист Тимофей 22, исполнив Александру воинскую мелодию, побудил македонца тотчас взяться за меч и щит. Рассказы же обо мне не приведут в движение вещи, не сподвигнут людей к оружию и битве, но они могут исторгнуть слезы у слушателей и вызвать сострадание не только у одухотворенного существа, но и у неодушевленной природы. Я скорблю по кесарю; его неожиданная смерть ранила меня в самую душу.