Со мной чуть подобная история не произошла. Возвращались мы с самохода, был дождь, мы капюшоны от плащь-палаток накинули. Только через забор перелезли, а там чурка молодой в карауле. Автомат вскинул (нам тогда только автоматы выдали, до этого были карабины, они мне больше нравились - с ними удобнее, и о дурака защита  - особо не пострелляешь) Стой, - кричит, стрелять буду. И затвор дергает. Мой приятель струхнул и залег сразу, а я честно говоря не подумал, что это огромный риск (хрен его чурбана знает - возьмет и выстреллит и будет в орбщем-то прав), и в ответ ему такую алогичную команду: "Стоять, ссынок! Смирно! Ко мне бегом!" Он подбежал и говорит: я по голосу узнал, что свои, а то бы выстрелил... У нас маленькая часть была, 20 бойцов, узел связи...

Отредактировано AVL (2012-02-23 15:35:58)

ВВ?

Да, такое нарочно не придумаешь, это прожить надо. 

Было у нас в сержатской школе 2 кренделя из Кабарды.Битуев и Набитов,по русски ни бе ни ме,как их в школу вааще взяли непонятно.На стрельбище у всех истерика от смеха была.Привыходе на огневую позицию нужно было по уставу ответить ,подойти,правильно изготовится,доложить.Это очень просто,если язык знаеш и читать умееш А у нас начальник учебной заствы прикольный мужик был и если кто то парится,делает неправильно ,то он гильзой от винтпатрона лупил по каске,она сука стальная звенит как в колоколе!Когда эти двое стреляли,зрелище было не для слабонервных,он гильз набирал побольше и за один подход выбрасывал на голову Набитова все до одной,от чего тот парился еще больше.Попасть соответственно в зеленую мишень он не мог.Один раз все как обычно,мы стоим ждем очереди,Набитов стреляет,капитан наш лупит ему гильзами по башке(зрелище,ещё то!)Мы ржем как кони и тут через огневое поле летит ворона,понесло же её.Набитов вскакивает и с колена,короткой очередью в 3 патрона на лету метров со 100-150 (точно не скажу)сбивает ворону!Капитан все гильзы просыпал!

Маладец! Рыжий!А кабинетных идиотов развеяться приезжало неверное немеряно ко всем.

Лучше перебздеть. 
Главное, что никто не пострадал. 

Вот ещё пара баек.

  В апреле заехали на трёх БэТэрах и одной "чайке" к чёрту на рога так сказать. Решило начальство ММГ там промежуточный опорный пункт сделать.

Апрель на Памире. Уже тепло но, мерзко,  серо и тоскливо ...
Первая ночь. Размещаться пока негде. Палатку и прочее ещё не подвезли. Где спать ? Кто поместиться - в броне, кто нет ... стоял там какой-то брошенный вагончик, мы его осмотрели, годится.
Ложимся спать, накидав на пол спальники. Магазины в автоматы, автоматы с предохранителей долой. Спим. Но ... чутко.
Под утро ночное охранение сменилось и попыталось проникнуть в вагончик.

Все "спят" и слушают как "кто-то" пытается снаружи через щель в двери приподнять и сдёрнуть крючок, которым она закрыта.
Как только крючок наконец соскакивает, со всех углов вагончика раздаются щелчки передёргиваемых затворов, а из-за двери слышеться испуганный вопль:

  - Мужики не стреляйте !!! Это я - Бандера !!! Я !!! Я !!!

  Кто-то из вагончика отвечает:

  - Бендер, ты что, мудак ?  Стучаться надо !!!

  И снова все "спят"....

А вот ещё байка.

  Я молодой, на первом году.

  Самая моя первая ночь на "точке" в ночном охранении.

  Охранений обычно выставлялось два. По два-три человека. Точного места где они находятся не было. То в одном месте, то в другом, блуждая на усмотрение старшего.
Попал я с двумя своими "дедами". Заступали со второй половины ночи и до утра.
Покрутились вокруг да около, нашли место хорошее и решили до конца там сидеть. Точнее "дедушки" спать решили а я, этого пока не понимал.
Сидим. "Дедушки" меня байками подчуют о "вырезанных заставах", "чёрных вдовах" и прочих прелестях службы. Под конец говорят:
   
- Обычно ОНИ под утро приходят. Часов с 4 до 6. Самый сон.
Потом продолжают:

  - Ладно, пора спать. Давай ложись. И мы тоже.
Завернулись в бушлаты и спать. А я немогу. Сижу как сова. Их баек наслушался и всюду чёрте что мерещится. Страшно ! Посмотрел на автомат свой, думаю:

  - Ну нафиг !
Придвинул к себе ПК. Так с ним в обнимку до утра и просидел глаз не сомкнувши.
Утречком "деды" проснулись. Удивились. Говорят:

  - Ты что, не спал что ли ?

  Смеются. Развели короче "молодого".
  Хотя я потом и сам так-же уже своих "молодых" разводил.

Всех с 23 февраля. Особенно советских воинов.  Всем "кто небыл, тот будет, кто был незабудет 730 дней и т.д." рассказ о тех временах...
Зелёные человечки.

Не сподобился я вывести плексигласовыми буквами на барханной лиловой бумаге заветное ДМБ, не нажаривал тряпочкой латунного самолетика, не раскрашивал батальных сценок, не вклеивал фотки, не записывал адресов, – крутил контра носом.
Виноват.
Вот они – золотые деньки, весёлые истории, заскорузлые служаки, в розовой за давностью лет, дымке.
А и прибрехну. А что? А что? Двадцать лет прошло. Забыл, напутал, выбачайте.

Романтик, я игрался в свои бирюльки - праздник Первой Грозы, “No army” - на борту палатки. Острие Бревна сидящий под цветастым флагом у Быстрой Реки:
Двое друзей давних
Пива хотят, пива
Чтобы с собой в плавни.
Чтобы в тени лежа
С рыбкой его тоже.
А Родина тонким голосом позвала: ‘’Защити. Стань мол за меня грудью”.
Я стал. И небо упало на землю.

Учебная часть - мир Карлоса Кастаньеды. Чужие дядьки, тряпочки на ногах. Не кушаем, но принимаем пищу, не спим – так, отдыхаем. Часовой обязан бдительно охранять и стойко оборонять свой пост. Нести службу бодро, ничем не отвлекаясь. Не выпускать из рук своего оружия, не передавать его никому, включая и лиц которым он подчинен. Время остановилось, а я бегу. Какая, на фиг, разница - два года без трех дней или без двух недель?
– Дневальный свободной смены!
– Я.
–Головка от @уя. Почему грязь?
–Не заметил т’арищ старший сержант.
– Тебе Гребенюк надо вторые очки.

Поклясться заставили. “А если я нарушу эту мою присягу, пусть меня постигнет сур-ровая кара“… Теперь ни-ни.

И ничего, веришь? Смотрю бойко, шагаю крепко, восстанавливаю подутраченную в студенческих гулянках спортивную форму, постигаю нехитрую солдатскую науку, различаю уже лица. Да я ж не один такой горемыка!
Игорь Зарубин - справный солдат. Бег, прыг, турник - это всё с ним.
Гайдэк - друг. Его не замай, мы одинаковые внутри. Шепчемся, показываем друг другу письма. Решили: если расставаться, выпьем флакон лосьону (и выпили).
Вова Галкин и Гермаковский - вот кому не сладко. Помогай им Бог.
Тулекян прост и понятен, а подрались с ним - так это для знакомства.
Построение через три минуты:
– Сольнычко (это мне), покурым?
Делим сигаретку, перематываем дурацкие портянки, успеваем потрындеть - обсуждаем тонкости приготовления лобио. Время-то остановилось.
Рядовой Кан со сложным внутренним миром, причудливым и красивым, как танец нервным тиком. Может изменять собственный вес. Пулей его не возьмёшь – слово знает. Завидует только ширине моего носа - высчитывает, прикладывает пальцы к щекам. Это, видно, усилием воли не регулируется.

Не то чтобы Министерство Обороны сделало из меня нового человека. Конечно же, это я совершал путешествия автостопом, выбирал Номинального Вождя, танцевал замысловато в коротких штанах, участвовал в Гормональной Революции, в отделении, под протокол, рассказывал милиционэру правду:
«1 апреля 1986 года я, Гребенюк Сергей Иванович, Луценко Владимир Ильич, Гусев Андрей Януарьевич, Рябенко Александр Валентинович и Стеблик Михаил Васильевич несли, по ул. Первомайской, гроб черный, стандартный с макетом водочной бутылки размером 170 см, венки, траурные ленты: ”На кого ты нас покинул?”,”Зеленому змию от друзей”,”Помним, скорбим” и публично зачитывали постановление Пленума ЦК КПСС “О мерах по усилению борьбы с пьянством и алкоголизмом”. При задержании вели себя прилично».
Нет-нет я прежний, не взялся коркой, не зомбирован. Да я пацифик на руке выжгу, не сморгну.
А сам заявленьице: ”Запишите меня добровольцем. Обязуюсь в счет интернационального долга внести половину, например, своего молодого и сильного тела. И пусть Родина, балованная сука, употребит меня в кучугурах Афганистана, если ей неймётся. Не подкачаю, бла-бла-бла. Отличник боевой и политической подготовки. Хочу быть героем”.
Как-то оно рулетиком завернулось.
Выжег пацифик на руке - не дамся, не топчите душу сапожищамы! А на комсомольском собрании: ”Предлагаю рядового Торхова, за поведение не достойное звания комсомольца, исключить из рядов ВЛКСМ”. Вот урод, стыдно-о.

Особист, поставлен бдить, распознать вовремя гниду. Зовет меня в кабинет.
– Вольно, садись. Как служится?
Совает по столу мое личное дело.
– Заявление твое прочел, хвалю.
И смотрит ласково.
– Скажу прямо, есть у нас кандидат в ограниченный контингент, но с пятном в биографии - угнал подлец мопед на гражданке.
– Так это ж Магадан! У него и по спорту слабовато - значок ВСК синий только.
– А как он вообще?
– Да ничего товарищ капитан, а у меня красный вот значок.
Политрук по-простому, по-человечьи толкует за то, за се. Ходит из угла в угол. Я его ем глазами.
– Н-нда. С мопедом понятно, с кем не бывает. А у тебя солдат в восемьдесят шестом, подозрительная история была - гробы, венки, плащи чёрные. Какое-то, шоу буржуазное…
– Дык значок у меня…
– Ты заходи сынок, если что, не стесняйся.

Полдня я и Кан проработали в офицерском городке - забрасывали лопатами в трактор то, что не смогли засосать своим шлангом ассенизаторы. Наши командиры выкакивают бутылки, сумки, консервные банки, коврики для ног. Богатыри. Тихо, тепленько, красивая осень. Мы управились, грызем печенье, воняем говном.
Боец, укравший мопед летит в Кандагар.

Торхов.

Карьеру сержанта в учебной части, при отце майоре, одним залетом не испортишь. За курение анаши, исключенный из комсомола (гм-гм) Вадим Торхов отправлен в дурдом якобы на излечение. Время гад провел дивно - отъелся, навыменивал у санитаров каких-то таблеток, имел многочисленные половые акты с подходящей медсестрой и вернулся бодрым и жизнерадостным. Успел к драке, потом еще как-то отличился. Ну не задалась служба!
Непослушного мальчика отправили в Завитинск. Далекое-плохое место, где зимой очень холодно, летом жарко; здоровенные малярийные комары крадут у солдат хлеб с маслом, личный состав - отборные каторжане, а китайские шпионы просачиваются через недалекую границу и заглядывают в окна штаба.
Через полгода, командированные в школу младших командиров, мы встретились. Этот ренегат оказался самым достойным из всей честной компании завитнцев.
– Торхов!
– Солнышко!
Обнимаемся крепко-крепко. Юноша с открытым лицом и чистыми глазами, редкий мерзавец, провокатор и надежный по-своему товарищ с большим сердцем.

В образцовом подразделении атмосфера вечной истерики. Офицеры - мутанты, блюдут, едять его мухы, дух и букву Устава Вооруженных Сил, привносят посильно творческую, и я сказал бы мистическую составляющую в толкование его параграфов и уложений. Дух и букву.
Мы с Вадькой, не опуская голов, прошагаем через это двухмесячное приключение с боями и не сдадимся. Это запросто.

В пароксизме служебного рвения, молодой лейтенант- взводный, отбирает у меня нажитую луковицу. Торхов на тумбочке, при исполнении, выкрикивает с места:
– Идите товарищ лейтенант в столовую и украдите себе!
А тот тянет:
– Гребенюк, я самбист, руку тебе сломаю.
– А я вас сапогом вдарю.
Возимся.
Чу! - тонко. Двадцатилетние пацаны сцепились - чья возьмет? За ним больше истоптанных сапог, два года разницы в возрасте и отступать не куда - засмеют. За мной - правда. Я кланялся узбекам на кухне, разговаривал за жизнь, делал уважение, и нет такого закона чтобы ее отдавать.
Вурдалак тянет меня в канцелярию. “Братцы! Лейтенант Голубев объедает курсантов!”- кричит Торхов (ему отольется).

– Товарищ солдат, приказываю отдать луковицу.
Сильный ход. За невыполнение приказа меня заколют штыками, тело выбросят собакам, а голову засушат и наштрыкнут на флагшток.
Ну, подчиняюсь. Для закрепления, мне обозначен кусок линолеума от сих до сих и определена глава из Устава - “как глубоко уважать командира”.
Уходит, возвращается. Я дремлю на полу - как раз поместился в обозначенные границы.
– Встать! – и лупит в меня из табельного оружия! В голову, грудь, живот, в живот, в живот. Мозг, кровь. Фу-фу. Стрельбу закончил.
– Устав учить, с места не двигаться.
Уходит, возвращается. Не сходя с места (сойдёшь тут), я вытягал из лейтенантового стола тюбик с борщом - ба!- и ем из него. Наш ответ Чемберлену.
Вечером зачитывают завтрашний наряд - рядовые Торхов и Гребенюк, на ремень, под знамя. Начальником караула - лейтенант Голубев. Беда невелика, но под знаменем тоска, с места не сойдешь - смирно, вольно. А на открытых постах - воля.
За час до развода верный Вадик выбривает мне голову и втирает в розовую кожу увлажняющий крем. Возьмёте такого на пост №1? Aha-aha.
– В гигиенических целях, товарищ лейтенант. Уставом не запрещено… И обзываться нечего…
Что вражина придумаешь? Придумал назначить нас бессменными возильщиками еды из столовой в караульное помещение. Отстояли на посту, сменились и покатили тележку с бачками. Хлопотно.
Получили завтрак. Дряни прапор накидал – шкурки, веревочки какие то. Наша рота - командировочные, не балуют.
– Старшина, вы бы поприличнее чего караульным, а?
Это неписаный закон, но любой кухонный князек его знает. Солдаты несут службу с боевым оружием, их от греха, голодными стараются не оставлять.
Прапор послал нас куда подальше и ошибся.
Провокация - второе имя моего друга. Мы взвешиваем хлеб, сахар, масло (везде, кстати, недовес). Шумим, дразним мироеда: « В образцовом подразделении – воровство! Позорите, товарищ прапорщик честь мундира», - показательно раскладываем пайки на контрольных весах (тоже недовес), апеллируем к публике, бьем шапками о землю. Подтягиваются какие-то командиры, требуют начальника караула. Конечно-конечно. Мы щас.
Ночью начкар бегает как угорелый - на посты, встречает проверяющих: ”За время несения службы происшествий не случилось”. Терзает разводящих вводными. А утречком ему спать, два законных часа. Полководец прикрыл глаза ладошкой, дремлет притихший. Тчш-ш.
Подкрадываемся:
– То-ва-рищ лейте-на-ант! Беда!
– Велено срочно прибыть в столовую. Комбат сильно кричит, и замполит уже там.
– Прапор переодетым шпионом оказался, боеготовность подрывал!
– Бегите, а то караул без завтрака останется.
– Фуражечку…

А десять тысяч нарядов, которые нам потом насовали - это ни за что. Да фигня, за идею не жалко.

Прощаясь, Торхов суёт мне автоматный патрон. Дашь сигнал о начале операции на местах. Я дам. В первом же карауле пульнул в неродное прибалтийское небо Вадикиным трассером, а через три недели из далекого Завитинска пришло подтверждение:

Привет Серега.
Как дела? У меня ничего. Как погода? Твой сигнал получил, но борьбу с дураками продолжать не могу - нахожусь на гауптвахте. Меня брать не хотели, не было свободных мест, но старшина дал коменданту взятку. Я отморозил сосок, подхватил сибирскую розу (круглые вавки на ногах), здесь всем добавляют срок и мне тоже. Давай встретимся в Херсоне, 31 июля, на мосту, по которому ехать на остров, в 12 часов. Я прохожу гусиным шагом 5 километров, это сто кругов по двору гауптвахты.
Наши победят!

31 июля я, засранец, не поехал в Херсон – захворал. Легкая последембельская депрессия, - известное дело, - лежал, смотрел в стену, ковырял пальцем, ненавидел даже палец.
А через две недели очнулся, к Торхову, к Торхову, где тут в вашем Херсоне мореходка? В вашей мореходке Торхов курсантом, ну мордочка ангелочком - знаете?
Знают как не знать. Маргинал спровоцировал массовое побоище; закован в цепи, сослан в Мурманск, последнее на краю земли рыбтюльковое училище. Стиль.

Короткая глава.

Илья Лагутэнко: Этот город останется по-прежнему
Загадочно любим,
И в нем пропадают такие девчонки…
А мы остаемся.
Вот чешет.

Первое солдатне дело разобрать половой вопрос. Мы здесь за них, а они с нашими невестами, а нам бром в кисель сыплют. Ну, вернемся, ну дадим.

Парень по кличке Губа рассказывает: “ Я ее р-раз, - делает руками, - кончил и сознание
потерял”. Мы верим – любовь бьет как Тайсон.

Почтальон принес весточку – самая хорошая, красивая и желанная девушка вышла замуж. Это в день рождения, который и так не задался - сослали на хоздвор, к свиньям. Подарочек. По-хорошему – застрелиться бы. Лежу, красивый, бледный, грустное сердце пробито, а она @лядь пусть мучается.
Заросло. Девушку, в честной борьбе, выиграл назад. Давал-получал по морде, даже с балкона летал, как Batman, в чёрном плаще. Мы с ней уже живём-живём, живём-живём и ещё будем. Детей трое. Не из чего стреляться было, из свинячьего хвоста разве что.

Станишник Носов попал в кои-то веки в санчасть, отдохнул, согрелся. После обеда задремал – поллюция. Кричит:
– Духи, ко мне!
Молодые бойцы обступают его кровать. Носов откидывает одеяло:
– Смотрите, как оно будет.

Джамалл собрал денег, бежит к полковой давалке.
– Ты что писюн на помойке нашел?
Мечется, бубнит, мусульмане – народ чистоплотный. Но видно против природы не попрешь:
– На помойке нашьол, э!
Кто кинет в него камень?

В лесу, на снегу, таежный человек Вовка учит раскладывать костер. Где место выбрать, как помостик сделать, петушков нарезать для растопки:
– Чукчи их тураки-буду называют.
Рядом взлетка, Серебряные Птицы уходят за облака, а у нас ветки малиновые в котелке, ягодки какие-то. Вовка Рыбоед рассказывает о своей суровой юности:
– Меня братова жена научила. Тот, слышь-ко, на охоту, а она ко мне: ”Ты говорит такой мяконькой”.

A как служивым порно смотреть? Так это, я тебе доложу, драма. Высокие технологии шагают из гарнизона в гарнизон, и видик нейтрализует целые батальоны.
Конец восьмидесятых – лебединая песня замполитов. Они чешут о тлетворном влиянии Запада и правильно делают. Условный противник - в голубом мерцании экрана. Даешь, комиссар, понять что Грэтхен и Анхен, суть переодетые горничными офицеры вермахта? А то. Разрывают своим оружием сердца солдат, убивают апоплексическим ударом.
Признаюсь, люблю с тех пор эти незамысловатые, наивные постановки. Ностальгия.

Другие.

Это в смысле совсем-совсем другие. На центральном проходе казармы – точка пересечения множества культур и укладов. Они сопрягаются тонкими краешками, редко больше, и тут не зевай – имеющий глаза да увидит.

Появляется в подразделении молодой боец, Ваня рязанской, а вокруг него басмачи: ”Ти хуель савсэм, орель боларсэн, сэн ахмак,сэн гиждилляк, вешайся душяра”, - и зубами защелкают, и жестами донесут смысл сказанного.
Эти ребятки по-своему хороши. Понятны законы, с которыми они пришли из своего Зазеркалья: свой-чужой, положено-неположено, мудьжик-немудьжик; держатся дружно, мгновенно выстраивают социальную лестницу, чтут субординацию. Правда, их примитивная хитрость и склонность к агрессии (задор и смекалка), направлены вовне, против братьев-славян. Поделом говнюкам. И сам грешен. Расслабился – куснули. Кто обещал санаторий? Мускулы, рост, даже умение драться – не важны, аскеры тонко чувствуют чужую волю, признают ее в любых проявлениях и охотно закапывают топор войны.

Я застал Жумаева ленивым, капризным баем. Ходили друг возле друга, без дружбы, без приязни, но с интересом. Он сделал карьеру, наел толстую жопу, благоденствовал. Год назад, он (туркмен – дитя пустыни, салага), обидел дагестанцев или безбашенных нохчей; те загнали его в угол, а побить не сложилось. В щенке было 40 кило весу, почему не побить? А на смерть стоял.

Молодой Мосинян объявил, что будет водытэлэм и точка. Узкие плечики, сутулый, губы висят. Офицеры с ним бились, старослужащие убеждали, старшина и в окно его выпихивал, а тот: ”Порник, джяждэм пиранат, по уставу нэ положина, колидос кунэм”. Месяца три с ним проморочились - и таки сделали водителем. Сила желания.

Палахивский достался правоверным на растерзание – маленькэ, худэнькэ и безответное, и с улыбочкой светлой, и трудяжка неутомимый. Такими солдатами войну выигрывают, но фамилия не того. Азияты на этом матюкаются. Они его и не мучили, смеялись больше. “Палахифсски туда, Палахифсски сюда, Палахифсски б’стро, б’стро”. Фамилия, в конце концов, стала именем нарицательным, звучала чаще всего в короткой и выразительной связке.
Галдят, галдят по-своему, а потом, один другому: ”Я вы@бу тебя Палахифсски”.

Пользуясь случаем, хочу передать привет рядовому Францкевичу, гражданину мира с
неустановленными польскими корнями. Не унываешь, як Бога кохам. Возишь, наверное, на своем Разболтае kalashnikoff из Ливии в Зимбабве. Потолстел. Ну, это к лицу тебе, должно быть. Жму руку, пилот.

А Модумаров? Так это тот самый параллельный мир – он знает, откуда всходит солнце над Ферганской долиной, как растет хлопок, зачем жуют насвай.
-Как же вы в жарищу горячий чай пьете?
-Э-э, ти нэ панимаишь. Сыдышь в халатыке, пиешь чайок, патэишь. Харашьо...
Мы играем с ним в шахматы на еду. Партия, обыкновенно, длится несколько дней – то ему в наряд, то мне; и разговоры тя-янутся, тянутся. Из небогатой семьи, папа учитэл, но ему образование не светит – братышькы, сэстрьонкы еще есть (в их языке – брат, это о старшем, братышька стало быть младший), но умного учить – только портить. За этим неподвижным фарфоровым лицом проворно бегают нолики и единички, и я часто проигрываю инопланетянину масло или котлету.
Заступил дежурным по роте. Нескучные мои ночки:
И в лице мел, и в глазах резь
Но в окне свет и курить есть.
Защитники позасыпали – храпят, пукают, ворочаются. Тихий голос в ночи: ”Модумаров писыт хочэт?.. Конэчно хочэт. Иди, иди Модумаров писыт”.

Пользуясь, немножко, служебным положением я выменял у сослуживца круглые, имени Джона Леннона, железные очки. Но видно не совсем честная была сделка - они не прижились, исчезли вскорости из тумбочки вовремя короткого дневного сна. Не воровство, не шутка – тайна. Позже азейбарджанцы признались – очкы визял зэмляк, дэмбэл из роты связи. Я вспомнил. Бусы, зеркальца и блестящие цацки когда-нибудь погубят цивилизацию чабанов.
Подходил декханин, между делом примерялся к очкам:
– Давай пасматрэть… И-и-и, нычиво нэ видна. Зачэм тагда?
– Для важности Али Баба, - ну кто меня за язык тянул, хвастать?
– Глаза болыт.
– Я так целый день мучаюсь, терплю.
Моджахед качает головой, цокает языком.
Парадка как бухарский ковер – многодельно, красочно, прихотливо. Окантовочка, аксельбант из шнурков, железки под погоны, шевроны – так и так. И так. Фуражка чтобы генеральская, каблуки подточить по-особому. Значки – везде. Что еще?
Пусть продлит Аллах твои годы и поможет стать Эмиром твоего высокогорного аула. Красивый и важный, Али Баба (это не кличка кстати), вернулся в родную саклю героем – аксельбант, шеврончики, фуражка генеральская и круглые, имени Джона Леннона, железные очки.

Строевая.

Наверное, время начало бешено, чудовищно бежать еще там, в далеком Шауляе, в далеком восемьдесят девятом. Вагончик тронулся, вагончик тронулся.
Смену сдал - смену принял, моргнул – февраль, моргнул – апрель. Осталось трошки, а я в зеркало – ты, военный, – заслужил высокое право возмужать? Не дрогнешь толстым голосом разговаривать, щеками шевелить важно? Смотрел внимательно, глубже, глубже, но вопрос остался. Помечу, вопрос и сейчас остался.
Нынешний мой ровесник Иван Черняховский, лег в землю полным генералом, командуя фронтом тыщь в четыреста душ и мемуаров не оставил. Лихой танкист Герман Гот, адмирал Матои Угаки, сладко умирали за свои березки и сакуры. Я об этих хлопцах не забываю и тебе не советую, но они везунчики – их дело было правым, борьба справедливой, а враг вероломным и беспощадным. Просто и потому что.
Мне не выпало. Не верю, не питаю сыновних чувств к придурковатой тётке с её выморочной любовью. Нет надо мной того, кто отдал бы Главный приказ. Чувствую ли я в этой связи ущербность? Никак нет. Так точно. Не знаю.

Так называемого личного времени стало больше – это да. Ремень кожаный образовался. Да хрен бы на него. Попрошусь в патруль, на улицу.
Дядька с пресным лицом моет тротуар перед магазином. Тротуар не его, магазин не его. Чего мыть? А другой, газончик стрижет перед домом - пройдет в одну сторону три метра, станет. Заглядывает, как птицы летят. Косилка механическая – колесики крутятся, она стрекочет тихонько. Европа ихняя. Картошку бы посадил.
Возвращаться куда? Домой сказать – язык не повернется. Это без кокетства, о казарме так не скажешь. Придумали “в расположение”.
В расположении знакомая и родная уже(!), жувня. Независимая Исламская Республика Рота Охраны гремит строевой по-молодецки, а мы так-сяк. Ага, у них прапор переконтуженный (правда), лют, прибить может смуглянку с куражей, а те твердую руку чуют, стараются:
Расыя, л’юбимая зэмля
Радние бэрьози и полиа
Как дарага ти, длиа салда-та
Радная рускаиа зэмлиа!
Гришковец тоже видел как шагает рота охраны. Так у него мои глаза были.
Ну вот, политрук распрындился - указывает сержантишкам на недопустимость формального подхода к исполнению строевой, настаивает на повышении степени задушевности, требует неутомимого шлифования приёмов исполнения. Ну-ну. Устав учит: при подходе к месту приема пищи, подразделение по команде переходит на строевой шаг и для полноценного выделения желудочного сока, затягивает любимую, пищеварительную. Мы вяло обещаем. Углубим, подтянем, бу-зде. А беспокойно, волей уже пахнет.
Репетируем. Все стараются, даже Джавдеты служат с энтузиазмом. Грянем? Грянем!

В трамвайном депо
Пятые сутки бал.
Из кухонных кранов
Бьёт веселящий газ
Счет солдатюгам.
Пенсионеры в трамваях
Говорят о звездной войне
Счет.
Держи меня,
Раз, раз.
Будь со мной,
Раз, раз.
Храни меня,
Пока не начался джаз!

Не поверишь, но день Подзатыльника всё-таки наступил. Я ещё остался должен Родине, но так, до востребования. А пока, Министерство Обороны Союза Советских Социалистических Республик, в лице старшего прапорщика Коканова, глядючи вверх и в сторону угрюмо буркнуло: ”Будь здоров”. Спасибо и на том.
31 мая. Любезный, звучит хорошо, в календаре выглядит красиво; и весна, и лето, и драйв, и Цой жив, и росту сто восемьдесят четыре, и весу восемьдесят два, и зубы белые, и глаза голубые, а!
И батька в дверях: “Сыно-ок”… Помнишь?